Анна шла совершенно одна по лениво согреваемой ещё сонным солнцем набережной. Она была красива, как может быть красива уверенная в себе женщина сорока шести лет. Это особенная красота: без суетности, без мнительности, без истеричной продуманности.
Анна занималась художественной фотографией. Она могла сфотографировать старый, ветхий дом так, что зрителю казалось, что нет большего счастья, чем жить в нём. Или сделать портрет дряхлой старухи так, что женщины, глядя на неё, уже не боялись состариться. В её фотографиях сквозила надежда, что жизнь и в самом деле прекрасна во всех своих проявлениях и от этого никуда не деться.
Вчера трагически погибла её собака по имени Джек. Его сбила машина. Всё произошло так стремительно и непоправимо, как бывает только тогда, когда вмешивается судьба. Джек всегда был послушным, воспитанным псом, а тут увидел собаку – видимо, сучку – и, не обращая внимания на окрики Анны, стремглав кинулся за ней прямо на проезжую часть. Собака успела перебежать на другую сторону, а Джек нет. Анна почему-то никак не могла поверить, что он больше не дышит. Она везла его на своей машине к маме на дачу, чтобы похоронить там. Включила радио, чтобы не ехать в тишине. По радио передавали новости. Анна подумала, что в данный момент это как раз то, что нужно. Диктор сообщала обо всех несправедливостях мира настолько бесстрастно, что как будто гипнотизировала своим голосом, вытесняя боль пустотой.
– Мама, послушай, он точно не дышит, – плакала Анна.
Мать опустилась на колени перед собакой, приложила одно ухо к ней, затем другое. Потрогала лапы, они уже были холодными. Подставила ладонь к морде – не выходит ли из ноздрей струйка воздуха. Проверила зрачки.
– Умер, это очевидно, – неестественно отчётливым голосом констатировала мать.
– Я не могу, это какой-то кошмар, – зарыдала Анна. Она отметила про себя, что с тех пор как Джека сбила машина, она всё время повторяет одну и ту же фразу: «Это какой-то кошмар!». Она кажется ей такой глупой и поверхностной – так говорит её соседка, когда поднимают цены на продукты или отключают в доме лифт.
– Ты с ума сошла, как ты в таком состоянии могла сесть за руль, что, нельзя было вызвать такси?
«О! Это мама, моя милая мама со своим назидательно-отчитывающим тоном, мама, которая всегда права. Почему мне досталась именно ты? А тебе – именно я?».
– Между прочим, это дача, а не кладбище. Где мне прикажешь его хоронить, такую махину? Надо было вызвать специальную службу…
– Мама, прошу тебя, помолчи, просто помолчи сейчас. Я всё сделаю сама.
– Сделает она!
Мать резко схватила лопату и с оскорблённым видом прошествовала к яблоне в самом дальнем углу.
Когда-то Анна боялась своей матери, когда-то ненавидела. Теперь она всё чаще испытывала к ней жалость, которая к концу их встреч, пройдя ряд трансформаций, обращалась в плохо сдерживаемое раздражение; и наоборот, раздражение, вызванное безапелляционной резкостью матери рано или поздно трансформировалось в чувство вины и жалость к ней.
Мать Анны всю жизнь проработала главным бухгалтером на заводе. Анна ничего не имела против профессии бухгалтера и завода. То и другое очень дисциплинирует и, как правило, приводит ум, а значит, и жизнь, в порядок. Но она никогда не могла представить себя на месте матери. Разумная мать Анны воспринимала жизнь выверено однообразной, подтянутой и застывшей, словно шеренга солдат на плацу. Для Анны жизнь представлялась лёгкой и эфемерной, как плывущее по небу облако, которое может видоизменяться, поддаваться ветру, заслонять солнце, соединяться с другими облаками, проливаясь дождем или вовсе таять без объяснений.
Ещё в детстве Анна поняла, что видит окружающий мир как-то по-другому, не так, как мама, соседка тётя Шура или подружка Света. Она не замечает многих вещей: к примеру, что ей дали сдачи в магазине меньше положенного или что у Светы новая кофточка. Но в то же время ей доступно то, что ускользает от остальных. Как во сне: мы видим привычные вещи, обстановку, но совсем под другим углом, под которым мы никогда не посмотрим на них в реальной жизни. Анна же обладала способностью видеть эти сказочные, волнующие искажения не только во сне, но и через объектив своего фотоаппарата. Это делало её по-настоящему счастливой – примиряло с действительностью. Благодаря иррациональному она становилась терпимее к рациональному. Мать признавала только рациональное, всё неподвластное своему разуму она считала блажью. Она бесцеремонно вторгалась во внутренний мир Анны и наводила там свои порядки. Мать учила Анну бояться быть не такой как все: быть не такой как все значит быть плохой, неправильной, значит неминуемо попасть в зону отчуждения. Она из года в год, изо дня в день убеждала её в этом, будто читала талмуд. Мать готовила Анну к роли исполнителя. Разве может быть что-то более жестокое со стороны родителей по отношению к детям?
– Мне нужно позвонить, – сказала Анна матери, когда с похоронами было закончено, и они, тихие, пили на веранде чай.
– Мише?
– Я думаю, это справедливо, Джек был и его собакой тоже.
– Глупо, – почти безразлично сказала мать, делая неторопливый глоток чая. Анна даже удивилась такой интонации – обычно она выражала свою точку зрения яростно, как будто шла на таран, особенно если дело касалось бывшего мужа Анны.
– Почему? – Анна пожалела, что задала этот вопрос, но было поздно.
– Когда у мужчины есть молодая жена и долгожданный ребёнок, ему нет никакого дела до старой жены и её умершей собаки, – мать по-прежнему не теряла хладнокровия. – Тебе нужна его жалость?
– Нет, я просто хочу, чтобы он знал.
– Делай как знаешь, – небрежно бросила мать и принялась убирать чашки со стола.
– Привет, – ровным голосом поздоровалась Анна.
– Привет, – он приятно удивился.
Она немного помолчала.
– Джека сегодня утром сбила машина. Я похоронила его на даче у мамы.
– Джека?!
– Мне очень жаль.
– Очень тяжело, – призналась Анна.
– Держись.
– Зачем? – с грустной покорностью спросила она.
Миша не понял, что означал вопрос «Зачем?». Зачем держаться, или зачем это случилось, а может, зачем так тяжело? Вопрос поставил его в тупик, и он не нашёл ничего лучшего, чем ещё раз сказать:
– Мне очень жаль.
– Спасибо, – отозвалась Анна.
Когда муж ушёл к другой женщине, которая стала его женой и родила ему дочку, Анна постоянно прокручивала в голове одну и ту же сцену из их прежней семейной жизни.
Анна и её муж стоят вдвоём под душем, она просит его потереть ей спину.
– Осторожно, – пугается Анна. – У меня здесь родинка.
– Не волнуйся, я знаю все твои родинки, – успокаивает её муж.
Она не понимала, как после этих слов можно было уйти к другой женщине. Случай в душе являл собой для Анны таинство брака в его апогее. Не «… в богатстве и бедности, горе и радости, пока смерть не разлучит нас», а «не волнуйся, я знаю все твои родинки». Это можно расшифровать так: «Я знаю тебя как себя, ты – это я, и мне никогда не причинить тебе боли». Что это, как не клятва в верности? Анне было странно думать, что эти же самые слова её муж может сказать другой женщине. А эта женщина – своему любовнику, а любовник ещё одной своей любовнице и т. д. То, что для Анны являлось священным доказательством таинства брака, будет растиражировано как поздравительная открытка, превратившись в приятную шаблонную мелочь.
Анна почувствовала некоторую неловкость, затаившуюся в трубке.
– Может, сейчас не самое подходящее время, но у меня к тебе просьба. Если тебе не хочется вникать, оставим на другой раз.
– Нет, почему же, говори, может, сейчас как раз самое время, – горько улыбнулась Анна.
– Машенька, наша… моя дочка проявляет удивительные способности к рисованию. Просто поразительно, откуда это у неё. Я, ты сама знаешь, далёк от изобразительного искусства, да и Тамара тоже. Ты не могла бы как-нибудь взглянуть на её работы. Возможно, они тебя заинтересуют. Я думаю, Машеньке нужно учиться.
– Хорошо, я посмотрю. Чем раньше девочка начнёт учиться, тем лучше.
– Конечно. Позвони, когда всё уляжется, мы с Машенькой будем ждать.
– Я позвоню, – улыбнулась Анна.
– Ну что, сообщила? – злорадно поинтересовалась мать.
– Сообщила, – задумчиво ответила Анна.
– Вот честное слово, Аня, я хоть и мать твоя, и горе у тебя стряслось, но всё-таки дура ты, прости меня, господи. Не от мира сего, честное слово. Неужели тебе нравится такая жизнь?
Иногда Анне казалось, что в голове у матери постоянно звучит обвинительная речь в её адрес.
– А что плохого в моей жизни? – совершенно машинально поинтересовалась Анна.
– А что хорошего? Детей ты никогда не хотела.
– Я не могу иметь детей, когда же ты, наконец, поймёшь это и успокоишься!
– Не обманывай, себя хотя бы не обманывай. Ты лечиться не хотела, терпеть не хотела, время своё тратить. Мы прекрасно знаем, что шанс у тебя был. Женщины за любую соломинку в этом деле хватаются, на любые жертвы идут, а ты и не пыталась даже. И вот что самое непонятное для меня и страшное – ты никогда и не сожалела о том, что у тебя нет детей.
– Всё-то ты знаешь, – устало вздохнула Анна. – Мама, к чему этот разговор сейчас?
– А к тому, что ни внуки ко мне на дачу не приедут, ни правнуки, а только мёртвая собака под яблоней будет на мою бедную душу тоску наводить. Вот какой ты мне подарочек приготовила на старости лет, низкий тебе за это поклон. А ты станешь с чужими детьми возиться, да ещё от этого бабника.
– А-а, вот оно в чём дело. Тебе не стыдно подслушивать?
– Не стыдно – не стыдно, – капризничала мать.
– Я, пожалуй, поеду домой. Спасибо за помощь и за поддержку.
– Ты на мать не обижайся, я не со зла всё это, а от боли. Вот лягу спать, а спать не могу, всё ворочаюсь, ворочаюсь, а в голове мысли так и жужжат, как пчелиный рой. Всё тебя маленькую вспоминаю. Ты маленькая такая хорошенькая была, беленькая, как козочка. Прибежишь ко мне на кухню, ручонками своими обнимешь и всё что-то лепечешь, рассуждаешь, да так умно, что я всё только диву давалась. Вот он, думаю, родной человечек, вот, где счастье моё, и никакие выставки в Америке не нужны, так ведь оно и понятно. А твоё счастье мне непонятно.
– Я пыталась объяснить тебе это миллион раз, но ты никогда не слушала. Моё счастье в том, что я есть. Я есть, понимаешь. И есть я, благодаря своему творчеству, – разгорячилась Анна. – Я, а не оболочка меня. Неужели было бы лучше, если бы я притворялась всю жизнь, что мне интересно и необходимо всё то, из чего соткана женская предопределённость. Понимаешь, мама? Я никогда не хотела предсвадебных хлопот с истерикой по поводу причёски или праздничного торта, поэтому и настояла, чтобы свадьбы не было. Меня никогда не стягивало отупляющее, отрезающее все пути к свободе и познанию себя, похожее на душный кокон желание, чтобы мужчина принадлежал мне безраздельно и навсегда. Поэтому я так легко отпустила Мишу. Да, ты права, мама, возможно, я никогда не хотела ребёнка по-настоящему. Жертва деторождения, к сожалению, самая большая ложь не одной женщины. Я никогда и никому не врала, но моя правда похожа на вымысел для многих – настолько они далеки от самих себя. Настолько они боятся самих себя. Люди не понимают моего счастья, но я не хочу стыдиться того, что я есть, а их нет.
– А я есть? У меня минуты свободной не было подумать, есть ли я. Ты, конечно, всё красиво говоришь, я так не сумею, но всё же и ты меня послушай. Когда мать умерла, на мне двое младших братьев осталось: накормить, обстирать, уроки проверить. Отец работал, ему не до нас было, да и выпивать стал после смерти матери. Потом замуж вышла, не от большой любви, а вроде как срок пришёл, тебя родила. Я ведь чуть не умерла после родов, несколько дней температура под сорок держалась. Только ради тебя и выкарабкалась. Меня в больнице уже все похоронили, одна бездетная медсестра тебя удочерить собиралась. От отца твоего –как от козла молока, всё учёным себя считал, сам еле-еле институт закончил. Всё какие-то журналы научные выписывал, Циолковского критиковал, все поля были исписаны: «неправильно», «неверно», «дурак». А по воскресеньям в научную библиотеку ходил, к Людке на соседнюю улицу. Я как узнала, сразу его выставила. Сколько раз потом приходил каяться, так его и не пустила. Одна тебя растила. Всё для тебя, замуж могла выйти, а не пошла, боялась тебя травмировать. Не думала, есть я или нет меня, потому что с долгом жила. Ради тебя жила.
Мать шумно высморкалась, перевела дух и, немного успокоившись, продолжила:
– Хуже, Аня, одинокой старости, наверное, и нет ничего на свете. Когда вокруг ни одной родной души, кажется, что со смертью бок о бок живёшь.
– Но ты же не одинока, мама, я же с тобой, — смягчилась Анна.
– А ты?
– И я не одинока, я люблю то, чем занимаюсь, и это для меня всё и даже больше.
– Только мать свою не любишь.
– Это неправда, — Анна преодолела неприязнь к физическому контакту и обняла её.
– Веришь — нет, а я до сих пор его ненавижу. Это он, он во всём виноват. Как я недоглядела тогда?! И себя ненавижу!
Анна ничего не ответила, только отстранилась слегка. Где-то далеко прогремел гром и, наверное, пошёл дождь.
Анна опустилась на колени и провела рукой по маленькому свежему холмику, положила букетик ромашек. «Мальчик мой, – шептала она, – мой друг, самый светлый, самый настоящий…» Когда она поднималась, нечаянно задела ветку малины – ветка заколыхалась, как будто помахала на прощанье.
Анна пыталась развернуться на машине, чтобы не задеть забор. Мать направляла её: здесь чуть правее, теперь левее, стоп. Наконец она справилась и медленно поехала по узкой дорожке, царапая дно автомобиля жёсткой травой. Мать долго и неподвижно стояла возле калитки, и Анна успела заметить в зеркале, как она перекрестила её три раза.
***
Анна свернула в парк. Вблизи прогуливались мужчина и овчарка. Они таяли шаг за шагом, словно персонажи из мультфильмов Норштейна, ведя неспешный молчаливый разговор:
– Прекрасное утро выдалось!
– Да, чудесное!
– Надо будет как-нибудь выбраться за город.
– Обязательно, уж я там порезвлюсь!
Мужчина и собака были настолько гармоничными, до крайности, до параллельности нашему миру, что Анна сделала несколько снимков. Она назовёт их «Разговор». Они с Джеком тоже умели так разговаривать…
Сидя в турецком кафе, Анна с любопытством наблюдала за группой студентов, расположившейся за соседним столиком. Девочки были одеты как мальчики, а мальчики –как девочки. Одна девочка сидела на коленях у другой, и они, кажется, целовались. Анна не испытала удивления, отвращения или ненависти к ним. Она вспомнила один случай из своей юности. Она ехала в автобусе, напротив неё сидела пара лет тридцати. Обычная среднестатистическая пара без особой примечательности – муж и жена. Женщина выглядела неухоженной. Анна как сейчас помнила красный пластмассовый ободок на её засаленных волосах. Сначала она даже осудила эту женщину. Потом украдкой оглядела её внимательней и помимо неопрятности заметила изнурённость в её лице, а затем и то, что она беременна. Анна посмотрела ей прямо в глаза и увидела в них мучение и больше ничего. Спустя несколько секунд женщина робко сказала своему мужу:
– Меня тошнит.
– Терпи, – равнодушно ответил муж.
Это измученное «меня тошнит» и эгоистичное, до жестокости отстранённое «терпи» на всю жизнь засели в памяти Анны. Что-то перевернулось тогда в её сознании, и она уже не могла больше воспринимать зарождение новой жизни как торжество любви. Она видела теперь в этом только безысходность: беспомощное двуличие человека и холодный расчёт природы. А этот жалкий красный пластмассовый ободок на голове бедной женщины, купленный в ларьке за пятнадцать копеек, навсегда стал для неё символом этой женской безысходности. Теперь Анна смотрела на девочек, переодетых в мальчиков и мальчиков, переодетых в девочек, и думала о том, как давно существует наш мир, как, должно быть, он устал от однообразия и долга. Мир хочет пожить в своё удовольствие, устроить бал-маскарад. Пусть отдохнёт, путь поиграет. Может, надев на время маску, ему когда-нибудь удастся избавиться от двуличия. И начать всё заново с первобытной трепетностью.
В аквапарке пахло хлорированной водой и деревом. Этот запах всегда возвращал Анну к жизни. Она прошла в раздевалку – женское царство, куда нет доступа мужчинам. Женщины чувствуют себя там свободно, расслабленно. Они могут позволить себе быть такими, какие они есть. Женщины в раздевалках добрее друг к другу, терпимее из-за беззащитности обнажённого тела и, главным образом, из-за отсутствия необходимости соперничать за мужское внимание. Женщины любезны друг к другу: если одна вдруг нечаянно уронит колпачок от крема, другая поднимет и услышит в ответ любезное «спасибо». Но всё это только на первый взгляд. На самом деле в женских раздевалках идёт та же война, что и там, где есть мужчины, безжалостная и непримиримая, разве что более сдержанная, замаскированная солидарностью обнажённых тел. Одна девушка с безупречной фигурой забралась на скамейку, словно на пьедестал, и принялась раздеваться. Логическим объяснением её поступку служило то, что на полу было много воды, но дело здесь не в логике. Анна видела по выражению лица девушки, по её движениям и пластике, что ей нравится демонстрировать своё тело и именно для этого она и водрузила его на пьедестал. «Какой мог бы выйти снимок! – подумала Анна, – величие тела, выигравшего негласный поединок всех женских раздевалок. Теперь оно по праву может выставлять себя напоказ. Прекрасное, наивное, обречённое тело, празднующее свою мимолётную победу. А все другие тела вокруг – само бесстрастие! Какая выдержка, какое благоразумие, ни малейшего намёка на поражение! Но дай им волю, и они растерзали бы эту совершенную плоть со всей безудержной животной страстью».
Женщины мылись в душевых кабинах друг напротив друга и беспрестанно оценивали. Взгляды их, как металлические жала, в первую очередь впивались в неоспоримое преимущество потенциальной соперницы, но тут же панически принимались искать какой-нибудь изъян. Дабы увериться, что в мире, где правят сильные и успешные мужчины, у неё, несомненно, больше шансов, чем у соперницы. Анна не могла больше наблюдать, как ей казалось, это безобразие, чувствуя головокружение от бесконечного мелькания старых и молодых тел, одинаковых по своей сути. Анна не могла больше выносить приторных запахов гелей, скрабов, масел, которыми женщины с неимоверной тщательностью намазывали свои тела. А тела пожирали эти снадобья, словно обезумев от жадности, и всё им было мало. Она встала лицом к стене: «Смотрите, оценивайте, признавайте моё поражение, это ваша война, я в ней не участвую».
Анна стояла под холодным душем, и через какое-то время приступ прошёл. Она обернулась, чтобы взять полотенце. Женщины спокойно, сосредоточенно мылись, и никто не смотрел на неё.
Весёлый гул, смех, плеск воды в аквапарке окончательно привели её в норму. Всё увиденное в раздевалке и мысли по этому поводу казались теперь сущим вздором. Она направилась на самую большую горку, ощутив нетерпение как в детстве и восторженный страх от предстоящего, захватывающего дух спуска. Спустя несколько секунд Анна уже была в бассейне, слегка ошеломлённая и освободившаяся от чего-то. Мальчишки выпрыгивали, как лягушки, из бассейна и бежали на горку, и она вслед за ними. Этот путь из бассейна на горку, а потом с горки в воду захватил её полностью. Она забывала себя, восторг вытеснял все мысли, становился её сутью, её самостью. К ней приходило спасение в этой безумной круговерти.
– Анна?!
Она застыла, напряглась. Она не была уверена. Это был один из тех моментов, который балансирует между разочарованием и сюрпризом. Анна обернулась.
– Привет!
– Привет, – улыбнулась она.
В жизни Анны существовал придуманный ею роман. Любовь – эта та же фотография. Она так же иррациональна. Любовь, как и фотография, как и искусство в целом, создана для того, чтобы искажать действительность. Это способность человеческого сердца смотреть на привычные вещи под другим ракурсом. Любовь и творчество одинаковы по своей сути.
Он всегда лез на рожон. Его задевала и волновала любая мелочь. Это умиляло её, казалось ей признаком юности. Ему было двадцать три. Как-то они сидели в кафе. Решили изменить традиции и заказать зеленый чай вместо кофе.
– Посмотри, уже пять минут заваривается, а по-прежнему светлый и совсем не зелёный, – готовый в любой момент напуститься на официантку, досадовал он.
Анна смотрела на него и испытывала тоску. Ей было сорок четыре. Он всегда вызывал в ней щемящее и в то же время такое покорное чувство безбудущности. Она знала, что он не способен любить самозабвенно и не способен самозабвенно снимать. Для него существует слишком много раздражителей, и главный раздражитель – он сам. Он не способен отдаваться. Она нужна ему была потому, что умела искренне интересоваться его работами, как педагог, как старший и опытный наставник, ничего не требуя взамен, не истязая и не третируя его. Он восхищался её участием в нём. Анна придумала, что они влюблены друг в друга. Он всегда смотрел на неё так, что она совершенно терялась. Его взгляд был основным его оружием. Он выражал всё и одновременно ничего, как вселенная. Он посмотрел на консьержку точно так же, как на Анну во время занятий, когда выяснилось, что забыл в квартире ключи.
Они ничего толком не знали друг о друге. Он никогда не рассказывал о своей семье, а она о своей. Их связывала только фотография. Они никогда не были физически близки и поэтому были очень близки. Отсутствие близости создаёт напряжение. Напряжение – необходимая пружина в творчестве. После встреч с ним она полностью отдавалась фотографии. У него были тонкие пальцы, и он нервно курил. Он хотел быть гением. Само его желание было гениальным. Оно уничтожало его изощрённо, ежеминутно. Кто-то сыграл с ним злую шутку, кто-то вложил в него интуитивное понимание гениальности, но не саму гениальность. Анна жалела его. Всё, чем она могла помочь ему, это заставить работать и научиться концентрироваться, что она и делала, пока он однажды не исчез из её жизни совершенно бесцеремонным образом. Это случилось два года назад. Теперь он стоял перед Анной радостный и слегка нелепый от смущения и неожиданности. Смуглый, с карими большими глазами и тёмными волосами, собранными в хвост, он походил на цивилизованного индейца.
– Привет!
– Привет, Денис, – улыбнулась Анна.
– Здравствуйте, – услышала она приятный женский голос.
Анна вздрогнула. Она и не заметила, что Денис был не один. Рядом с ним стояла та самая девушка из раздевалки, обладательница совершенного тела. Анна почувствовала, что начинает краснеть.
– Ты нас не познакомишь? – приветливо улыбалась девушка.
– Анна, мой преподаватель по фотографии, – машинально произнёс Денис и умолк, не переставая смотреть на Анну.
Анну бросило в жар. Краска, словно яд, уже добралась до её шеи, ей хотелось убежать прямо сейчас, забиться в самый дальний угол, только бы спрятаться подальше от этого взгляда, который так дерзко, так бесцеремонно и безжалостно вторгается в её слабость, в её беззащитность, в самое уязвимое и интимное.
– Ника, подруга Дениса, – пришлось девушке взять инициативу в свои руки. – А вы случайно не Анна Зорина?
Анна машинально кивнула.
– Я была на вашей выставке. Помнишь, Денис, мы вместе ходили. Там были странные портреты мужчин, столько некрасивых лиц, и все они так похожи друг на друга, мне тогда стало не по себе…
– Мне очень приятно, извините меня, я отойду на минутку, что-то мне… Видимо перегрелась в сауне, – не выдержала Анна, и в следующий момент, направляясь к барной стойке, уже ругала себя за это.
– Что это с ней, – уязвлённо заметила Ника, когда Анна отошла. – А фигура для её возраста у неё ничего, и целлюлита почти нет…
– Слушай, иди ты в баню со своим целлюлитом, вечно как озабоченная.
– И пойду, баня как раз то, что нужно.
Ника развернулась и пошла, демонстрируя покачиваниями безупречных бёдер полнейшее негодование. Денис подошёл к Анне.
– Ты обижаешься?
– Нет, просто сначала не понимала. Потом поняла.
– Тебя стало слишком много, каждая моя фотография была ты. Я испугался, что потеряю свой собственный взгляд, поэтому сбежал.
Анна улыбнулась:
– Я поняла.
– Глупо? – спросил Денис.
– Честно.
– Я скучал.
– Ты много работал? – игнорируя слова Дениса, спросила Анна.
– Халтурил в основном.
– В каком смысле?
– Свадьбы, именины, крестины, фотосеты. Хотя пара стоящих работ, думаю, найдётся. Не хочешь взглянуть?
– Они у тебя с собой?
– Нет, в студии. Вернее, дома: я работаю и живу в одном месте. Он нетерпеливо огляделся по сторонам. – Здесь слишком позитивно для художников, даже противно, не находишь? Кстати, ненавижу слово «позитивно», в нём столько пошлости.
– Скорее вульгарности.
Анна почему-то вспомнила, как однажды собралась делать серию снимков проституток, что привело к скандалу с мужем. Он назвал её извращенкой и сказал, что она ему противна, что надо фотографировать природу, а не грязь. Анна возразила, что грязь – это тоже природа, природа противоречий, а проституция её интересует, потому что представляет собой уникальное сочетание самой большой свободы и несвободы женщины.
– Это пошлость! Пошлость, и больше ничего! – не унимался муж. – Для тебя нет ничего святого. Как ты мне надоела со своими философскими категориями! Хочешь быть оригинальной – перечитай ещё раз Достоевского, у него как раз про таких, как ты. Ты надуманная, и вся красота твоя надуманная, и все эти критики, и все эти зеваки, которые ходят на твои выставки и восхищаются…
– Ты не прав, и ты это знаешь.
Да, он действительно знал, что не прав. Он знал, что Анна не тщеславная пустышка и не ханжа, что она искренна. Будь Анна фальшивкой, он бы почувствовал удовлетворение. Он бы одарил её своей мужской снисходительностью, одержав победу и обретя право быть рядом с ней Мужчиной. Он бы просто закрывал глаза на её женские капризы и слабости, посмеиваясь над ними в глубине души. Но Анна не оставила ему шанса. Быть с ней, жить с ней, значит признать себя просто человеком. Он же хотел оставаться Мужчиной.
– Пошли отсюда, – прервал воспоминания Анны Денис.
В студии Дениса из мебели были только матрас, стол и табуретка, на стенах висели фотографии полуобнажённых девиц со скудными лицами, выражающими либо томность, либо страстность, иногда наигранную детскость. «Здесь так позитивно, в этом слове столько пошлости», – вспомнила Анна и улыбнулась.
– Из еды сыр и колбаса, хлеба нет, но есть коньяк, – раздался голос Дениса из кухни.
Анна ничего не ответила. Она распахнула окно. Два облака медленно погружались друг в друга. Знойный день клонился к вечеру. В доме напротив люди сидели возле открытых настежь окон. Анне казалось, что они наблюдают за ними, ждут кульминации и развязки, как в кино. «Всё как тогда», – подумала она. И столько лет сдерживаемые воспоминания беспрепятственно хлынули в её сердце.
Анна знала, что кроме неё у него никого нет, поэтому и сбегала с уроков, врала матери и даже завалила экзамен по математике. Он был старше Анны на тридцать лет и обладал тем типом внешности, которая вызывает притягательное отвращение. Женщины обычно не стесняются мужчин подобной наружности. Более того, именно с таким типом мужчин женщина способна достичь вершины интимной откровенности. Как правило, стеснение – реакция на всё красивое и совершенное, обёрточное, что влечёт за собой чувство возвышенной отчуждённости и невозможность открыть самую правдивую и неэстетичную часть своей сущности.
Он любил тишину и человеческие слабости. Он рассказал ей, что «плохо» – это часто хорошо, что «нельзя» – это часто можно. Что в конце жизни нет ничего милее, чем всё «плохо» и «нельзя», на которые когда-то осмелилась молодость.
Он был гениальным художником. Он делил с Анной своё сумасшествие, он мечтал отдать ей его полностью, чтобы наконец-то обрести долгожданный покой. Она наводила порядок в его вечно захламлённой комнате, готовила котлеты, варила компот.
– Аня, ты просто чудо, – говорил он ей. – Я не могу больше ни о чём думать, только лишь о твоих котлетах и компотах. Поразительная концентрация мысли! Я скоро начну рисовать твои котлеты. Ты уничтожишь меня, Аня, это просто замечательно!
Как-то они забрели в старый дворик. Недавно прошёл дождь, и теперь умытые деревья не без удовольствия разглядывали себя в лужах.
– Смотри какая лужа! Да не эта, а та! Аня, ты пугаешь меня отсутствием вкуса.
В закатном разноцветье нежился старинный розовый дом с лепниной, выставляя напоказ свои ажурные балкончики с геранью.
– Ты бы хотела сфотографировать этот дом? – спросил он Анну.
– Да, очень.
– Так сфотографируй.
Анна задумалась.
– Ракурс, правильно? – улыбнулся он.
– Да, это сложно.
– Смотри, если мы сфотографируем отсюда… иди сюда, посмотри в объектив, видишь?.. мы зафиксируем просто дом красивой архитектуры. Это самое отвратительное, что может сделать художник. Ты должна смотреть на этот дом и чувствовать, в тебе должны рождаться образы, воспоминания, мечты – это и будет единственно правильным ракурсом. Попробуй, а я покурю пока.
– Я чувствую, – закричала радостно Анна.
– Что ты чувствуешь? – закричал он ей так же радостно в ответ.
– Я уверена, что где-то уже видела этот дом: в детстве или во сне. Вон там, в той комнатке на третьем этаже, непременно на стене должен висеть коврик со значками, точно такой же, как у моего папы. Он висел в комнате моих родителей над кроватью, пока они не разошлись. А ещё мне кажется, что если войти внутрь, то можно затеряться в этом доме, блуждая по нему из одной комнаты в другую, которым не будет конца. Только с виду он такой милый и радушный, а на самом деле это коварный лабиринт.
Он подошёл, обнял и поцеловал её в лоб.
– Ты молодчина, моя милая Анна.
А потом был другой вечер…
В его комнате окно было распахнуто настежь, приглашая тихий прощальный луч заходящего солнца. Анна чувствовала, что с ней творится что-то странное. В ней копилась какая-то энергия, которая представляла собой нечто мгновенное, резкое, животное. Она несла в себе угрозу, хаос, боль, но не поддаться ей, казалось, было невозможно, не поддаться означало вступить в беспомощное и по сути ненужное противоречие со всем, что есть жизнь. Жизнь в самом инстинктивном, первобытном понимании этого слова. Анна тогда впервые поцеловала его, он ласково её отстранил. Потом, держа за плечи, долго вглядывался в её лицо.
– Тебе это не нужно. Твой свет спокойный и ласковый, подобный тому, что пробивается сквозь пышные кроны в лесу, где нет ни ветра, ни резких звуков. Твой свет незыблем, неспешен, вечен. Тебе будут говорить, что это плохо, но ты справишься.
Анна ничего не поняла тогда, чувствуя только стыд и отчаяние.
И был ещё один вечер…
– Сорок ножевых ранений, это же надо, какое зверство, – с ликующим ужасом шептались соседи. «Это же надо, это же надо», – звенело в ушах Анны. Она сидела на корточках, на лестничной клетке, положив голову на колени и зажав уши руками, и не могла вспомнить его лицо. В его вывернутой наизнанку квартире толпились сотрудники в форме и штатском. Они двигались по комнате и говорили странные, жестокие слова. Анну невероятно раздражал весь этот шум, толкотня, приглушённый испуганный шёпот или, напротив, слишком чёткая заученная речь. Ей хотелось одного: чтобы в её руках оказался пистолет. Будь у неё в руках пистолет, она бы подходила к каждому, кто мешал ей сейчас вспомнить его лицо, и просто нажимала на курок, как на выключатель.
– Анна, вы понимаете, с кем вы водили дружбу? – вопрошала её серьёзная тётя в серьёзном учреждении.
– А если бы вы оказались там? Вы думаете, его собутыльники отнеслись бы к вам более гуманно. Я понимаю, он вас с пути сбил, этим самым шармом аморальности, но всё наладится. Вы молодая, способная девушка, вам учиться надо, замуж выходить, детей рожать. И нечего слёзы лить по всяким наркоманам и гомосексуалистам. Выпейте лучше воды и обещайте мне, что подобных знакомств вы больше заводить не станете, иначе с вами будут по-другому разговаривать, и не исключено, что в другом месте, где для вас найдётся хороший специалист. Договорились? Подождите в коридоре, мне нужно побеседовать с вашей мамой.
Из учреждения Анна с мамой возвращалась на автобусе, напротив них сидела пара лет тридцати. Обычная среднестатистическая пара без особой примечательности – муж и жена. Женщина выглядела неухоженной. Анна как сейчас помнила красный пластмассовый ободок на её засаленных волосах. Сначала она даже осудила эту женщину. Потом украдкой оглядела её внимательней и помимо неопрятности заметила некую изнурённость в её лице, а затем и то, что она беременна. Анна посмотрела ей прямо в глаза и увидела в них мучение и больше ничего. Спустя несколько секунд женщина робко сказала своему мужу:
– Меня тошнит.
– Терпи, – равнодушно ответил муж.
– Я не буду терпеть! – истошным голосом закричала Анна на весь автобус.
Через минуту появился Денис с подносом. Анна вздрогнула; она не сразу поняла, где находится.
– У меня, оказывается, и вилок нет, – смущённо улыбнулся Денис, ставя поднос на стол. – Я люблю есть руками, а ты?
– Как-то не приходилось.
– Я скучал по тебе, – Денис попытался её обнять.
– Ты уже говорил, – вежливо отстраняясь, напомнила она.
– Ты совсем обо мне не вспоминала? – Денис проявлял настойчивость.
– Я прошу тебя, перестань.
– Я знаю, что небезразличен тебе. Не понимаю, чего ты боишься?
– Там люди смотрят, – кивнула Анна в открытое окно и отошла.
– Да и пусть смотрят, им скучно, их тоже можно понять, – пытался пошутить Денис.
– Знаешь, вчера погиб мой пёс, Джек, – произнесла она, медленно продвигаясь вдоль стены и разглядывая висевшие на них фотографии. – Мы пошли с ним гулять утром, как всегда. Странно, он всегда был очень послушным, а тут увидел собаку и взбесился, сорвался с поводка и кинулся за ней на проезжую часть. Она успела перебежать на другую сторону, а Джек нет.
– Это грустно, – сказал Денис. – У меня в детстве тоже была собака.
Он подошёл к столику и налил в рюмки коньяк.
– Я поняла сегодня, вот только сейчас, что потеря любимой собаки – самая чистая потеря, которая только может быть. В ней столько светлой, высокой грусти, как в «Лунной сонате» Бетховена. Теряя любимое животное, мы переживаем потерю мудро и благородно, мы пьём наше страдание, как кристально чистую родниковую воду, и очищаемся сами. Когда же мы теряем любимого человека, нас как будто придавливает бетонной плитой, и мы способны испытывать только тупое монотонное безобразное страдание.
Денис подошёл к ней, протянул рюмку.
– Я устала, Денис.
– Тебе надо выпить и расслабиться.
– Нет, – замотала Анна головой. – Я хочу домой.
Уже совсем стемнело. Денис вышел покурить на балкон. В доме напротив редко где в окнах горел свет. Люди спали, отдаваясь во власть самому сокровенному. Денис выкурил одну сигарету и машинально потянулся за другой. Он смотрел на звёздное небо, на Луну и думал о том, как устарели звёзды, а вместе с ними и всё чёртово искусство, и насколько он бессилен что-то изменить. «Всё уже было, всё», – сидела в голове вечная разъедающая мысль.
Что придумать? Как сделать так, чтобы превзойти себе подобных и задержаться в этом мире на сотню лет подольше, а если повезёт, то и на две. Как он ни ломал голову, так ничего и не придумал. Достал из кармана сотовый, набрал номер:
– Ника, не разбудил? Я сейчас приеду. Не против?
Рекомендую заглянуть:
Понравилась статья? Буду очень благодарна, если вы расскажете о ней друзьям:
Вы можете оценить эту статью: 
(2 оценок, среднее: 5,00 из 5)
Загрузка...
